Жозе Сарамаго - [Про]зрение

Спал он плохо – снилось, что он гоняется с сачком за целой тучей разбегающихся врассыпную слов и умоляет их: Постойте, погодите, не бегите, подождите меня. И вот внезапно слова остановились, сбились в кучу, полезли друг на друга, громоздясь и слипаясь, как пчелы перед устьем улья, и он, вскрикнув от радости, накрыл их сеткой. А в руках оказалась газета. Это был дурной сон, но еще хуже было бы, если бы альбатрос вновь стал выкалывать глаза женщине на снимке. Он проснулся рано. Быстро привел себя в порядок, собрался и вышел. В гараж спускаться не стал, а, как белый человек, обычным путем прошествовал мимо вахтера, сидевшего в своей будочке, кивнул ему, а если бы тот был снаружи, даже осведомился бы, как тот поживает. Уличные фонари еще горели, и до открытия магазинов был еще целый час. Он поискал и нашел газетный киоск – большой, из тех, куда привозят всю прессу, – и стал чуть поодаль в ожидании. К счастью, дождя не было. Фонари погасли, на миг погрузив город в последний и краткий сумрак, тотчас же, как только глаза привыкли к перемене и голубоватое свечение весеннего утра опустилось на улицы. Подъехал фургончик, выгрузил пачки газет и продолжил маршрут. Киоскер принялся вскрывать упаковки и слева направо по убывающей раскладывать газеты в соответствии с количеством экземпляров. Комиссар приблизился, поздоровался, сказал: Дайте все что есть. И пока продавец набивал газетами пластиковый пакет, оглядел всю шеренгу – за исключением двух последних, на первой полосе у каждой под огромными буквами заголовка виднелась фотография. Утро хорошо началось для киоскера, покупатель попался любопытный и нежадный, заметим, опережая события, что и день будет не хуже, все будет раскуплено, кроме двух невысоких стопок справа – эти газеты берут только два-три завсегдатая. А комиссара уже нет здесь – он бросился наперехват такси, показавшемуся из-за угла, и теперь, сказав водителю, куда ехать, и извинившись за краткость пробега, достает из пакета экземпляры, разворачивает один за другим. На групповом снимке к лицу женщины тянется стрелка и, мало того, оно же увеличено, взято в кружочек и вынесено под верхний обрез фотографии. Заголовки напечатаны в две краски – черную и красную: ИСТИННОЕ ЛИЦО ЗАГОВОРА, ЭТА ЖЕНЩИНА НЕ ОСЛЕПЛА ЧЕТЫРЕ ГОДА НАЗАД, ТАЙНА БЕЛЫХ БЮЛЛЕТЕНЕЙ РАСКРЫТА, ПЕРВЫЕ РЕЗУЛЬТАТЫ ПОЛИЦЕЙСКОГО РАССЛЕДОВАНИЯ. В автомобиле было полутемно, к тому же еще трясло, так что мелкий шрифт комиссар разобрать не мог. Не прошло и пяти минут, как они остановились у подъезда провидения. Комиссар расплатился, оставил сдачу водителю и стремительно вошел. Вихрем промчался мимо вахтера, не сказав ему ни слова, вскочил в лифт, едва ли не топоча ногами от нетерпения: Ну же, ну, давай, однако почтенная машина, всю свою жизнь поднимавшая и спускавшая людей, слушавшая их разговоры и неоконченные монологи, и обрывки кое-как промурлыканных песенок, и порой – чей-нибудь ненароком вырвавшийся из груди вздох, и сбивчивое бормотание, – делала вид, что эти понукания к ней не относятся, рассуждая, наверно, что столько-то времени отведено на подъем, столько-то – на спуск, а если кому так уж невтерпеж, пусть по лестнице идет. Комиссар наконец-то сунул ключ, отпер дверь в офис провидения, страховки и перестраховки, зажег свет, устремился к столу, за которым еще не так давно в последний раз завтракал со своими ныне отсутствующими помощниками. Руки у него дрожали. Заставляя себя не торопиться и не ерзать глазами по строчкам, прочел одну за другой заметки во всех четырех газетах, напечатавших фотографию. Если не считать небольших расхождений в стиле и словоупотреблении, везде содержалась одна и та же информация, в которой путем несложного арифметического действия легко было найти первоначальный текст, созданный умельцами из министерства внутренних дел. Выглядело все это приблизительно так: Покуда мы предавались печальным думам о том, что наше правительство, вероятно, чересчур полагаясь на благотворное воздействие времени, времени, способного все исцелить и все свести на нет, предпочло не прибегать к хирургическим методам для ликвидации той злокачественной опухоли, остро развившейся в нашей столице в необъяснимо извращенной форме голосования чистыми бюллетенями, число которых многократно превысило совокупные результаты всех политических партий, к нам в редакцию пришло известие столь же неожиданное, сколь и обнадеживающее. Упорство и талант нашей полиции, в данном случае олицетворяемой группой в составе комиссара, инспектора и агента второй категории, чьи имена мы из соображений безопасности не уполномочены раскрывать, сумели с очень высокой степенью вероятности установить, кто же является головкой того солитера, который, обвив своими кольцами сознательность большинства жителей нашей столицы, имеющих право голоса, сумел парализовать их гражданскую активность и привести к ее опаснейшей атрофии. Некая женщина, состоящая в браке с врачом-офтальмологом и – о, чудо из чудес – остававшаяся, по самым достоверным свидетельствам, единственным человеком, который умудрился сохранить зрение во время ужасающей эпидемии, превратившей нашу страну в страну слепцов, ныне уличена органами следствия в том, что именно она виновна в новой, на сей раз, по счастью, ограниченной лишь пределами нашей былой столицы эпидемии – эпидемии политической слепоты, внедрившей в нашу общественную жизнь, в нашу демократическую систему опаснейшие микробы растлевающего безверия. Только поистине дьявольский ум, достойный величайших преступников всех времен и народов, смог бы измыслить то, что его превосходительство господин президент республики так удачно сравнил с мощнейшей торпедой, нацеленной ниже ватерлинии в борт величественного корабля нашей демократии. И с этим нельзя не согласиться. Если вина этой женщины будет доказана, а сомневаться в этом нет, судя по всему, ни малейших оснований, то граждане, превыше всего ставящие закон и порядок, потребуют, чтобы правосудие обрушило на ее голову тягчайшую из кар. И вот ведь как получается. Женщина, которая благодаря уникальности своего случая, проявившейся четыре года назад, могла бы стать благодатнейшим материалом для изучения нашим научным сообществом и по праву претендовать на одно из самых почетных мест в истории клинической офтальмологии, ныне будет предана всеобщему и единодушному проклятию как враг отчизны и народа. Что же тут сказать – лучше бы ей тогда было ослепнуть.

Последняя фраза, явно угрожающая, звучала как приговор – точно так же, как если бы сказано было: Лучше бы ей и на свет не родиться. Первым побуждением комиссара было позвонить жене доктора, спросить, видела ли она свежие газеты, успокоить, насколько это будет возможно, – однако он удержался, сообразив, что шансы на то, что телефон женщины взят на прослушку, с вечера до утра увеличились и составляют теперь сто из ста. Ну, а про здешние телефоны – и красный, и серый – не стоит даже и говорить, оба напрямую подключены к особой сети. Комиссар пролистал две остальные газеты и не нашел в них ни слова по этой теме. Спросил себя вслух: Ну и что мне делать теперь. Вернулся к новости на первой полосе и удивился, что запечатленные на снимке люди не названы по именам, особенно странно, что этой чести не удостоились ни доктор, ни его жена. И только теперь заметил подпись: Подозреваемая отмечена стрелкой. Судя по всему, хотя эти данные еще не полностью подтверждены, жена доктора во время эпидемии слепоты взяла этих людей под свою опеку. Согласно сведениям из официальных источников, личности их уже установлены и завтра их имена будут оглашены. Комиссар пробормотал: Наверно, ищут, где живет мальчик, как будто это им может пригодиться. И прибавил задумчиво: на первый взгляд кажется, что публиковать фотографию без применения других средств лишено всякого смысла, тем более что все семеро, как я же им и советовал, могут скрыться, однако министр обожает шоу, а удачная охота на человека придаст ему политического весу, усилит его влияние в правительстве и в партии, что же до иных средств, то, надо полагать, дома этих людей находятся под круглосуточным наблюдением, и у министра было достаточно времени, чтобы внедрить своих агентов в город и организовать слежку. Впрочем, ни одна из этих мыслей, сколь бы верны они ни были, не давала ответа на вопрос: Ну и что мне делать теперь. Можно бы, конечно, позвонить в министерство и узнать, тем паче что вот и четверг, насчет своего служебного положения, но ведь это будет без толку – он наперед знал, что с министром его не соединят, а секретарь посоветует связаться с руководством полиции, ибо времена, когда тупик беззаботно щебетал с альбатросом, канули, господин комиссар, канули и минули. Так что же делать, повторил он, сидеть здесь, пока не сдохну, дожидаться, пока обо мне кто-нибудь не вспомнит и не пошлет забрать труп, попытаться покинуть город, хотя более чем вероятно, что всем заставам строго приказано не выпускать меня. Он вновь взглянул на фотографию – женщина и доктор стояли в центре, старик с черной повязкой и девушка в темных очках – слева, бывший первый слепец и его жена – справа, косоглазый паренек припал на одно колено, как футболист, пес присел у ног хозяйки. Комиссар перечел подпись: Личности их уже установлены, и завтра их имена будут оглашены, завтра, завтра, завтра. В тот же миг внезапная решимость овладела им, но уже в следующий – ей благоразумие воспротивилось, говоря, что это будет чистейшим сумасшествием. Осторожность велит не будить спящего дракона, глупость приближается к нему, когда он уже проснулся. Комиссар поднялся, два раза прошелся по комнате, вернулся к столу, где лежали газеты, взглянул на лицо женщины, обведенное белым кружком, точно петлею виселицы, и сейчас полгорода читает газету, а другая половина уселась перед телевизором и ждет, что расскажет ведущий первого выпуска новостей, или слушает радиодиктора, сообщающего, что имя женщины будет оглашено завтра, и не только имя, но и адрес, дабы каждый знал, где свила себе гнездо крамола. Тогда комиссар отправился за пишущей машинкой и взгромоздил ее на стол. Сложил газеты, отодвинул их на край и принялся за работу. Бумага была помечена фирменным логотипом провидение, страховки и перестраховки, и, стало быть, могла фигурировать в качестве вещественного доказательства – не завтра еще, но, без сомнения, послезавтра – его виновности, выразившейся в использовании для собственных нужд казенных писчебумажных принадлежностей при отягчающих обстоятельствах в виде разглашения конфиденциальной информации, каковое разглашение носит черты заговора с целью ниспровержения и так далее. Ибо комиссар выстукивал на машинке не больше и не меньше как подробнейший отчет о перипетиях последних пяти суток, начиная с утра субботы, когда он с двумя помощниками нелегально перешел границу блокированного города, и кончая днем сегодняшним и той минутой, когда он напечатал эти слова. В провидении, само собой, имеется ксерокс, но комиссару представляется неучтивостью одному человеку вручать оригинал, а другому – обычную, незаверенную копию, как бы ни тщились уверить нас, что при нынешнем развитии средства репродуцирования даже самое орлиное око не заметит разницы. Комиссар, принадлежащий к старшему поколению тех, кто топчет эту землю и коптит здешнее небо, сохраняет еще уважение к формам, а потому, дописав первое письмо, вставляет в машинку новый лист и начинает выстукивать второй экземпляр. Второй-то второй, но все же это дело другое. Окончив, он вложил оба письма в конверты, украшенные тем же логотипом, заклеил, надписал. Да, конечно, письма будут переданы из рук в руки, то есть вручены, но по скромно-элегантной манере указывать адрес получатели поймут, что в письмах, доставленных им из страховой компании провидение, содержится важная и заслуживающая всяческого внимания информация.